#esej@se_anstapa
«Ehlaun-Ne-Hamme»
Кто она? Черт знает.
Мы знакомы уже настолько давно, что последняя память о знакомстве давным-давно покинула мой мозг, который хоть и пытался сохранить хотя бы момент, но сохранял назло мне только самое черное и отвратительное. Не помню. Помню только, что давно... Три, четыре... Да, кажется, четыре года. Так много для времени, когда час уже кажется вечностью.
Ладно, годы - всего лишь числа перечеркиваемых карандашом черт на стене. Гораздо важнее, что было внутри этих лет.
Удивителен и в то же время чем-то обычен факт того, что нас объединило несчастье. Не наше, что делает это ещё более странным. Мы начали общаться ночью, когда я уже опухшими от отсутствия сна глазами высматривал на видео языки пламени, уничтожавшие Нотр-Дам.
«Ласкает закатные грезы огнем,
И древнюю Сену токсичный скрыл чад.
И души слились уже в плаче одном.
Услышишь еще ты, как души кричат».
Всю ночь она была со мной на связи, обсуждая медленную гибель собора. Кто бы мог подумать, что именно это нас так сблизит? Да никто, бьюсь об заклад.
Я очень странный человек. Каждому понятию и явлению я могу дать характеристику через аромат. Так смерть для меня пахнет сеном и ржавчиной. Золото — кровью. А лёд совершенно точно имеет запах бензина. Что-то из этого логично, что-то — вряд ли. Но самые абстрактные характеристики я даю людям. Сложно сказать точно и наверняка, какой запах идет от человека. Если я теряю запах, то этот человек исчезает для меня. Мне не о чем с ним более говорить.
«Чем же пахнет она?» — спросите вы. Вопрос хороший и нелегкий. Над ним я думал довольно долго. Она пахнет, как бледная сирень, распустившаяся в вазе, стоящей на столе около распахнутого окна в залитой светом маленькой комнатке. Стол белый, на тонких изящных ножках, обшарпанный, с облупившейся краской. В комнате французский балкончик, где открыл дверь - уже снаружи. Ну и на фоне едва проснувшийся Париж. Достаточно абстрактно, ха?
Мне иногда кажется, что я сам себе её выдумал. Ну, знаете, чтобы было рядом со мной зеркало, в котором я видел бы себя. Настолько мы схожи с ней, насколько и абсолютно различны. Слишком уж чудесно всё, чтобы быть правдой. Я привык к тычкам и вечному преследованию безжалостного подвоха, который ходит за мной бледным призраком. Не может быть хорошо всё. И я всё ещё жду чего-то плохого. Я нормален, не смотрите на меня так.
Да, люблю. Не как мужчина женщину, но как человек человека. Странно смотреть нынче на представителя противоположного пола иначе, нежели как на объект любовного влечения. Неприлично даже. Но я что-то потерялся во времени. Иногда кажется, что сейчас лишь начало века двадцатого, благо солнце всё так же встаёт на востоке, а садится на западе, пусть и с малейшим отклонением. И я люблю её, пусть и иначе.
Я сонно хлопаю глазами, но думаю, с чем же схожа моя к ней любовь. Как кстати, однако, что небо восточное окрашивается жёлтой полосой поперёк бесконечной синевы, а облака, синюшные, словно утопленники, так медленно плывут в щелях между домами. Ветерок играет в щелях моих окон, принося с улицы запах сырой свежести. На это и похоже, допустим.
Схожи чем-то наши родители. Матери наши представляют собой эссенцию движения и нестабильности, вечно вертятся, как электровеник, да и срывают себе нервы, словно вишни с высочайшей ветки - резко и глубоко. А отцы представляют одну из древнейших профессий на Земле. Профессия называется "убивать людей, потому что так сказали". У моего отца, например, на фотографиях вся грудь светится этими звёздчатыми безделушками, но лицо абсолютно неживое, как у заводного солдатика, коим он и являлся в руках у краснознамённого правительства.
Но не о нём речь. Земля ему пухом - и ладно.
Она зовёт меня Константином. Я безмолвно соглашаюсь, выдыхая устало после каждого дня. Слишком много общего я имею с этим несчастным писателем. С его поиском новых форм, отчаянным и тщетным. С его страданиями от деспотии матери. С его импульсивным творчеством, кое напоминает бред горячечного. С его рвением к уничтожению сотворённого собственноручно, если хоть литера выбьется из предначертанного плана.
Иногда у меня тоже возникает желание покончить свою жизнь единым выстрелом из ружья.
"Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно".
Однажды она прижала свою руку к моему сердцу, прислушавшись будто на минуту под сенью деревьев вдоль улицы.
— Ещё бьётся, - сказала она спустя время.
— Кажется, да... - ответил я тихо.
— Это был не вопрос. Бьётся, бьётся.
Да. Есть ещё, чему биться в этой груди.
